Успенский крест, или с чем не должно ассоциироваться распятие

С чем ассоциируется у большинства людей кладбищенский крест? Со смертью, с тлением, с животным страхом. И мало у кого — с торжеством всепрощающей жертвенной любви, побеждающей смерть, чаянием воскресения мертвых и жизни будущаго века. Даже у верующих.

Протоиерей Игорь Перекуп

Так совпало, что пост, посвященный приготовлению к празднику Успения Пресвятой Богородицы, начинается 14-го (1-го по старому стилю) августа праздником Происхождения (изнесения) честных древ животворящего Креста Господня.

Слово «происхождение» может несколько сбивать с толку, потому что речь идет не о происхождении Креста, на котором был распят Спаситель, а о зародившемся в IX веке благочестивом обычае с первого дня августа — месяца, который на юге всегда был особенно щедр на всевозможные эпидемии — торжественно износить из царской сокровищницы хранившуюся в ней часть Креста Господня (который сразу по его обретении царицей Еленой был разделен на две части, одну из которых оставили в Иерусалиме, а другую отправили в Константинополь) и полагать ее на престоле Софийского собора.

Затем, как свидетельствуется в греческом часослове 1897 года, в течение первой половины августа, вплоть до самого праздника Успения, эту часть спасительного Древа носили крестными ходами по улицам Константинополя, молясь об избавлении от болезней и предлагая для поклонения людям.

Сказав «совпало», мы подразумеваем промыслительное сочетание начала поста с его символом: Крестом Господним. «Христос терпел и нам велел», — гласит народная мудрость. Крест — символ любви, побуждающей к терпению, а пост — период усиленного терпения, сосредоточенного несения своего личного креста, которым душа очищается и спасается. Поэтому крестоношение — суть поста как такового, независимо от длительности или связи с тем или иным праздником.

С Успением Божией Матери образ Креста связан двояко: во-первых, Пресвятая Богородица явила нам образ крестоношения, начиная с ответа: «Се Раба Господня, да будет мне по слову твоему» (Лк. 1; 38), после чего, как сказано в Великом покаянном каноне преподобного Андрея Критского, «умная багряница Еммануилева, внутрь во чреве Твоем плоть исткася».

Свое крестоношение Пречистая продолжила всей дальнейшей жизнью, в особенности же своими материнскими крестными муками: «Агнца, и Пастыря, и Спаса мира, на кресте зрящи Рождшая Тя, глаголаше слезящи: мир убо радуется, приемля избавление, утроба же Моя горит, зрящи Твое распятие, еже за всех терпиши, Сыне и Боже мой» (тропарь постный 9-го часа) — муками матери, не только не отвергающей, не проклинающей предателей, хулителей, мучителей и убийц своего Сына, но усыновляющей весь род человеческий, богоборчески хулящий или малодушно предающий Его.

Во-вторых, Крест ассоциируется с праздником Успения потому, что «успением» называется кончина христианина, а над могилой его принято ставить крест.

И вот тут мы сталкиваемся с противоречием: Крест Христов — символ искупительной жертвы, пригвождающей грех, предваряющей Воскресение Христово и открывающей путь к нашему совоскресению с Ним. В то же время у большинства людей кладбищенский крест вызывает мрачные ассоциации со смертью, обреченной конечностью жизни и т. п. Аналогично в Римской империи в эпоху гонений на Церковь крест (в том числе и Христов) ассоциировался со смертью позорной и мучительной. Что ж это получается: мы обратно «на круги своя» вернулись, как и не было двух тысячелетий христианства?..

Года два назад в Таллинне состоялась выставка одной творческой группы современного искусства, посвященная теме смерти как поводу для размышления над смыслом жизни. Художники эпатировали обыденное сознание, высмеивая страх смерти. Некоторые при этом побуждали задуматься о жизненных противоречиях, которым смерть полагает конец, но которые надо решать, пока жив.

Среди прочих экспонатов были инсталляции (англ. installation — размещение, установка, монтаж), содержащие в качестве компонентов старые кладбищенские кресты (если могилы десятилетиями остаются без присмотра, памятные знаки, в том числе и кресты, убираются администрацией кладбища, и участки отдаются под новые захоронения). Среди композиций были крест-самокат, крест-тренажер…

Я поинтересовался, кто автор и о чем он думал, когда конструировал свои «шедевры». Автора на месте не было (да если бы и был, его не выдали бы, логично предполагая, что со стороны «священника из художников» уместно ожидать каких-нибудь оригинальных форм убеждения в неприемлемости такого рода творческих экспериментов), но организаторы меня заверили, что он никакой не агрессивный или циничный кощунник и ничего плохого не имел в виду, никого не хотел оскорбить.

Из того, что мне сказали, я сделал вывод, что тут и в самом деле речь не об однопорядковом явлении с Pussy Riot, не говоря уже о «феменках-крестоповальщицах» (это вообще отдельная тема), но о концептуальной путанице в массовом сознании.

Мы как бы знаем, что символизирует крест, но при виде кладбищенского креста на первый план выступает именно ассоциация со смертью. Вот автор и обыграл кладбищенский крест как символ смерти в таком духе, что «нас пугают, а нам не страшно». Пугает смерть, пугает неизвестность того, что после нее? Сакральное, символизируемое крестом, ассоциируется с чем-то страшным? Вот он и пытается преодолеть страх путем десакрализации символа.

Разыскать автора и дать в ухо — в этом случае абсолютно неадекватная мера, если, конечно, преследуемой целью является вразумление заблудших и торжество Православия. Тут необходимо, в первую очередь, нам самим понять, как же так получилось, что кладбищенский крест в массовом сознании (то есть в представлении христиан же!) стал символом смерти, конца? И это произошло ведь не вчера в перестройку, и не позавчера в советское время, а намного раньше, когда и возникла поговорка «поставить крест» на чем-то или на ком-то, что значит, прекратить, закончить, отменить навсегда.

Это нам с вами, дорогие отцы, братья и сестры во Христе, надо задуматься: вот, мы, как говорится, «по умолчанию» — «крестоносцы»; об этом возвещает нам Господь в Евангелии, это свидетельствуется и нами уже хотя бы тем, что мы носим нательные кресты (духовенство еще и наперсные).

А теперь, внимание, вопрос: глядя на нас, на наш образ жизни, с чем в представлении «внешних» должен ассоциироваться крест?С жертвенной любовью? С чуждостью греховным страстям? Со свободой от преходящего, суетного, тленного, от всего, что обременяет на пути в Царство Божие? Со смирением и кротостью, с миротворчеством? С чем, с какой добродетелью или даром Духа Святого, глядя на нас, должен ассоциироваться Крест?..

Вот так. Мало негодовать по поводу кощунств, мало пресекать их в отношении священных мест и предметов, надо это негодование обращать в первую очередь на себя и пресекать в своей душе все чувства и стремления чуждые Христу. Как Матерь Божия при Кресте, которая как матьскорбела о страдающем Сыне, и как Мать — еще и об ожесточении сердец тех, кого Он пришел усыновить Отцу Небесному и Ей — вместившей Невместимого и в чьем сердце никому не тесно.

Вспомним историю иконы «Нечаянная радость». Как Пресвятая Богородица своего непоследовательного почитателя кротко и в то же время ужасающе наглядно обличила (и тем доходчивей обличение, чем оно более кротко): он, как и другие коснеющие в своем пороке грешники, — соучастник распятия Ее Сына. Это не метафора, это — мистическая реальность, явленная чудом, встряхнувшим и отрезвившим грешника.

А Матерь им распинаемого Сына по-матерински же кротко его обличает, скорбя и заботясь об исцелении его души. Ничего не удивляет?.. Ну еще бы! На то Она и Матерь Божия! Так вот давайте вспомним, что подобное стремится к подобному, а чуждое отторгается. Понятно, что нам до Честнейшей как… даже и сравнения невозможно подобрать. Нам не дано стать такими как Она, но мы призваны ориентироваться на то, в чем Она преуспела и стремиться к тому же.

Хотим ли мы быть Ею усыновленными, или воображаем, что это уже состоявшийся факт в силу нашего рождения свыше (Ин. 3; 3−7) в таинстве крещения? Не надо обольщаться. Она-то со Своей стороны нас, конечно, усыновляет, но в отличие от усыновления формально-юридического, тут еще требуется и с нашей стороны волевое подтверждение родства Ее Сыну. А Он о признаках этого родства сказал предельно ясно: «Кто будет исполнять волю Отца Моего Небесного, тот Мне брат, и сестра, и матерь» (Мф. 12; 50); «Матерь Моя и братья Мои суть слушающие слово Божие и исполняющие его» (Лк. 8; 21).

Пост — время сугубого самопознания через крестоношение. Каждый многодневный пост — это приготовление к определенному церковному празднику, а потому процесс самопознания окрашивается в определенные тона. Успенский пост — строгий, ибо речь все же о смерти, которой страшилась даже Приснодева, молившая Сына об избавлении от мытарств; строгий пост, но не мрачный (что чуждо самой идее поста и Успенскому в особенности), подобно тому как само понимание смерти в христианстве свободно от того унылого духа, который характерен для ее обыденного понимания, воплощаемого во многих народных обычаях, например, в ритуальном плаче (вспомним, что основная мысль заупокойной службы — чаяние Воскресения мертвых и жизни будущаго века, потому и положено совершать ее в белых ризах).

Успенский пост — это строгость без уныния, собранность, подтянутость без суетливой скрупулезности и ожесточенности, и основная идея: наше духовное родство в Приснодеве.