Купалье: хребтом их вихляние

Разумеется, индейцы майя, египтяне и еще кто-нибудь вкупе с нашими предками в дохристианскую эпоху тоже что-то праздновали в это время (у них ведь был солнечный календарь), но как назывался этот праздник у восточных славян, мы сегодня не знаем. Считается, что Купалье или Иван Купала: это архаичное славянское название христианского праздника, на который наложили языческий сюжет, утратив титульные данные последнего. Мнение, основанное на свидетельстве Густынской летописи (XVII век), согласно которому Купала — имя языческого бога, сегодня считается историческим недоразумением. Не было такого бога у славян, но такая персонификация языческого праздника в фольклоре имелась и имеется.
Но я бы, все же, отказался от категорических отождествлений Купалы с Креститителем\Окунателем\Погружателем\Омывателем — по той причине, что сюжетная канва языческого праздника с утраченным именем также содержит в себе обливания, омывания, окунания (и некоторые из них — очень специфические). Причем ничто из перечисленного не имеет никакой связи с событиями из жизни Иоанна Предтечи. В самом деле: не только его деятельность была связана с водой!
Ритуальная деятельность наших языческих предков также имела своим веществом воду (вернее: и воду тоже).
Здесь у нас не место для лекций по идоложертвенному уставу, поэтому мы обойдемся без подробностей. Я отмечу только самый сок.

Главная тема праздника — ритуализированная презентация вселенского цикличного противостояния между образами света и тьмы, огня и воды, жара и холода, мужа и жены, жизни и смерти. Это — не противопоставление добра и зла, поскольку в языческой перспективе все эти образы были взаимопроникающими, нескончаемо приходящими друг другу на смену. Человеку не нужно было занимать какую-то одну сторону, но ему нужно было научиться уметь ладить со всеми антагонистическими факторами в мире, часть которых была персонифицирована в образе стихийных божеств. Зачем клясться в исключительности своих чувств лету, если скоро придет зима?
И вот праздник, который мы условно называем Купалье, делиться на две хорошо заметные части во всех его традиционных формах: грустную и веселую. Эти части соответственно сориентированы относительно воды и огня.

В воде топили девушку, пели по ней грустные песни и, оплакивая её «дзевоцтво», бросали в воду венки и гадали по тому, как они плывут. Вероятно, эту девушку выбирали на самом празднике, а может — ее выбирали заранее: или на предыдущем Купалье, или накануне — на так называемую Аграфену Купальницу (св. Агриппина Римская, день памяти которой приходится на это время, здесь тоже абсолютно не причем).
В пользу первой версии косвенно говорят славянские сказки, которые на самом деле больше чем, сказки. Вспомните, например, как Снегурочка (образ девушки, в данном случае уготованной в жертву холоду) печалится, видя наступление весны. Снегурочку все любят, ей угождают (ведь она должна стать их заступницей перед богами), но ее конец предрешен… Песня «Купалинка», хоть и не народная, но тоже очень такая невеселая: дочь Купалинки (персонифицированная ночь праздника) пропалывает розы и больно ранит свои белые ручки — настроение передается очень хорошо.
В пользу второй версии говорит сам факт существования такого «навечерия» — кажется, что это всего лишь забористый день мокрых маек, когда было принято обливать девок водой и илом (даже принудительно вытаскивая их из домов), а потом подсматривать за тем, как они купаются в потемках. Девушки знали об этом, парней близко не подпускали и нагло пялиться не давали, если что поднимая визг, но и имели собственную заинтересованность в происходящем, поскольку Купалье — время сватовства, и каждой хотелось быть выбранной. (Кстати, насчет выбора: у древних славян вообще была распространена практика похищения невест «у воды» — услышьте теперь дополнительные оттенки в присказке «бычылі вочкі, што ручкі бралі»). Но в описываемое предкупальское время происходило еще и постепенное погружение в тишину и сосредоточенность: девушки задумчиво и услужливо расчесывали друг другу волосы, делали прически, плели венки на голову — ритуальные такие штуки с лентами: символ цельности, цветения и жизни… вопреки смерти. Сорванные и собранные вместе цветы превращались во что-то более красивое, чем несорванные.
А.А. Потебня в своем исследовании о Купалье приводит полный трагизма плач матери по утонувшей (в древности — утопленной) девушке: «Люди, не берите воду, не ловите рыбу, не косите травы на излучинах реки — это красота моей дочери, это ее тело, ее коса».
Кстати, тру-венки имели главным цветком в своей композиции ветки иван-да-марьи. Они как нельзя лучше олицетворяют несовместимое: в одном соцветии расположены цветы комплементарных оттенков (синего\фиолетового и оранжевого\желтого). Народная легенда происхождения этих цветов гласит следующее: молодые люди — парень и девушка — горячо полюбили друг друга, а затем поженились, не ведая о том, что они являются братом и сестрой. А когда узнали об этом, чтобы не прекращать свое безобразное единство, превратились в прекрасные цветы (метафора суицида)…

С течением времени девушек топить перестали. Но вместо них начали топить куклу из соломы, черноклена, вишни, травы (где как) — целиком, или предварительно разорванную в клочья. Знайте, что во всех ритуалах, в которых теперь используется кукла, раньше «использовались» люди.
Во многих языческих культурах происходило реальное или условное умерщвление тотема или божества, во время которого происходил невероятный эмоциональный переход от скорби и камланий до радости и оргий. Здесь вы, вероятно вспомнили про Фрейда и его «Тотем и табу», где он спрашивает: «Если радуются запрещенному обычно умерщвлению тотема, то почему в то же время и оплакивают его?». А потому, что убийство и смерть божества предполагало его живительную для всего мира воскресение и жизнь.
Уничтожение купальской куклы производится под песни, включающие мотивы похоронных плачей и прочих действий, которые или изначально имеют черты забавы и веселья, или же становятся таковыми в процессе. Поэтому некоторые исследователи думали, что и в нашей ситуации мы имеем тоже самое: кукла — символ убиваемого божества. Нет. Это суррогат человека.
Советский этнограф В.Я.Пропп показал, что «в русских праздниках… момент растерзания, утопления и сожжения сопровождается ликованием, весельем, смехом и фарсовыми действиями… Никакого празднования воскресения в русских обрядах и праздниках нет. Праздник состоит не в воскресении, а в умерщвлении». На самом деле мы имеем не похороны божества, а предание смерти живого существа. Академик с Б.А. Рыбаков также купальские игрища считал отголосками жертвоприношений девушек божеству реки.

Ну ладно, всё, пузырьки прекратились, венки уплыли или были пойманы кавалерами. По-видимому, просто войти в воду было нельзя, там труп плавает она запрещена — нужно было идти по берегу и ждать, пока венок не прибьет к доступному месту. Чтобы его было видно, в него иногда вплетали свечу. Уверен, массовые купания — изначально могли быть только накануне этого события, о чем свидетельствуют традиции «Аграфены Купальницы». Но, как бы то ни было, праздник продолжается. Постепенно песни становились веселее и быстрее. Занималась радостная часть мероприятия…

Зажигали костер, притом исключительно трением дерева об дерево — вероятно, это не просто палки, а какая-то особая древесина, поскольку, добытый огонь считался «живым» — божественным. Иногда огонь добывали посредством трения вращения тележного колеса, насаженного на деревянный шест.
В центре кострища ставилось особое жертвенное дерево. Это могла быть береза, дуб, ель и пр. — в зависимости от «племени» и местности. Знаю, что на севре Беларуси любили дуб — дерево Перкуна\Перуна\Пярыны\. Священное дерево предварительно было украшено теми же венками с лентами, иногда колесом о четырех спицах (неверное, четыре времени года), а иногда (вместе с колесом или без него) черепом лошади (специфический индоарийский символ связи между мирами, часто появлялся на крышах в том месте, которое так и называется: «конек»). В некоторых региона Беларуси обкладывали и поджигали живое дерево.
Вокруг костра сначала девицы водили хороводы и пели всякее мантры. Главная их тема: «чтобы не погасло». По идее, огонь должен был быть настолько большим, на сколько позволяла безопасность и управляемость ситуации — до неба. От этого зависела удача во всех ее видах.
Мужчины и замужние барышни в хороводах участия не принимали — они готовили кушанья. Если судить по тому, что блюда были вегетарианскими (кутья, вареники, блины), то животных в жертву этим днем не приносили.

На каком-то этапе петь начинали все. Это была уже «любовная лирика», иногда с элементами жесткой эротики. Звучали музыкальные иструменты, молодые люди пели и плясали вместе, позволяя неприличные прикосновения и пошлые песни и шутки-прибаутки и заговоры на тему ниже пояса. Наступало время полного раскрепощения, в котором не было места ни ревности, ни целомудрию…
Когда пламя костра спадало, начиналось самое развеселое и улекательное: ритуальное прохождение через жертвенный огонь — повсеместно втречающийся элемент в языческих радениях. Даже в Библии об обряде «проведения через огонь» упоминается неоднократно, например: «…и проводили сыновей своих и дочерей своих чрез огонь, и гадали, и волшебствовали, и предались тому, чтобы делать неугодное в очах Господа и прогневлять Его» (4Цар 17:17). В наших краях принято было прыгать через огонь или даже сквозь него — напомню: он же «божественный» и его касание казалось ценным.

Постепенно все эти прыганья и подскакивания входили в стадию неудержимого языческого ража, который своей кульминацией имел или свальный грех, или просто ритуальный блуд: когда люди, разбившись по парам уходили в глубоко в лес — как вы догадались, для того, чтобы искать «папарць-кветку». Все взрослые люди знали, что папоротник не цветет, но тут такое дело… Говорят, что цветок папоротника сообщал нашедшему волшебные способности… Маня, ты хочешь найти клад? А научиться понимать животных? Ха, тогда пошли!
«Иван Марью звал на купальню. Купала на Ивана! Где Купала Ночь ночевала? Под осинкою с Максимкою, под орешкою с Терешкою»…
В блуд вовлекались замужние и незамужние. Сексуальная разнузданность резко начиналась и резко заканчивалась. Притом все понимали, что речь идет о чем-то постыдном, хоть и объяснямом особенностью этой ночи. Во время ее продолжения человек как бы терял себя, и после ему нужно было себя обрести вновь. Это порождало возниконовение очистительных обрядов в границах самого же языческого культа: там, где водоемы в это время были ритуально недоступны, омывались росой. Где запрета на контакт с водой не было, там окунались в реке, смывая всякое воспоминание о случившемся.

Считалось, что растения в эту ночь имеют свою максимальную силу — как целительную, так и магическую. Поэтому женщины с больной головой и не настроенные на поиск приключений, распускали волосы, раздевались и уходили искать всякие травы — в разных местах существуют разные перечни растений, которые должны быть добыты. На землях Беларуси ценились травы, добытые старухами или детьми. Кстати, и сейчас кое-где (например, у нас в Ракове) этим днем травы приносят освящать в храмы. Но, слава Богу, добываются они уже иначе и с другими целями.
Те, кто был помладше, тоже не скучали. Дети то ли наряжались в чертей, то ли просто вели себя как черти: ходили по селу и всячески пакостничали, пока взрослые были заняты серьезными делами: ломали заборы, уносили ворота, разбирали поленницы, затаскивали сани на крышы, а телеги спускали с пригорков, бегали с зажжёнными колесами, пугали оставшихся дома немощных стариков и младенцев.

Но практика современных игрищ ставит меня в тупик. Сегодня в некоторых местах и на огне тоже сжигают чучело. Иногда речь идет о том, что это ведьма. Вот даже посреди Гомеля на днях сожгли соломенную бабу — я не знаю, кто она была… А в некоторых местностях это чучело — маскулинизировано…
У меня нет под руками соответсвующего этнографического материала, и я не знаю, сочетаются ли где-нибудь утопление одного чучела и сжигание второго в границах одного действа. Если и да, то, в таком случае, речь будет идти о случайном наложении разных языческих традиций: в этот день одни язычники могли чествовать божества воды, а другие — огня. И, как мне кажется, граница между двумя этими традициями (или даже религиями) могла в далеком прошлом определять границу цивилизаций. А может, чествование божеств-антагонистов чередовались по потребе, в зависисмости от текущих условий существования племени. Две жертвы одновременно — врядли. Хотя… если взять символику ивана-да-марьи… Раз так, то в таком случае жертвы должны были быть разнополыми, и между ними посредсвом ритуалов предварительно должна была быть задана какая-то связь…

А на Киевщине еще наряжали девушку, вели в лес, завязывали ей глаза и опускали в могилу, наполненную венками из свежих и увядших цветов. Она, не глядя, брала один из них и бросала наверх. По тому, какой это будет венок, гадали об урожае… Т. е., где-то когда-то жертву еще и закапывали. Об этом же говорит там-сям распространённая традиция закапывать жертвенное древо, которое предварительно терзали…

Песни, сказки, игры, ритуальные куклы, чучела, снежные бабы и прочие снегурочки, осмысленные именно как эвфемизм человеческого жертвоприношения (т.е., в своем изначальном смысле), возвращает к нашим традициям (которые на самом-то деле еще и никакие не традиции, а просто реконструкторский креатив массовиков-затейников из местных домов культуры), их изначальный бесовский смысл.

Подобные проявления язычества имели место быть и ранее в реальности других регионов христианского мира. Например, празднование новомесячий возжиганием костров и прыжками через них, гадания, неистовые плясания, распущенность на радениях, осуждает ещё 65-ое правило Трулльского собора (692 год). Миряне за учинение сего безобразия наказываются отлучением от Церкви, а клирики — извержением из сана. Осуждение Купалы происходило по аналогии с печальными обстоятельствами, имевшими место быть окрест Константинополя, и которые имеется ввиду указанным правилом.
В послании игумена Спасо-Елиазарова монастыря Памфила (1505) к псковскому наместнику и властям обличается беснование жителей Пскова в ночь на Рождество Иоанна Предтечи такими словами: «зело не престала зде ещё лесть идольская, кумирное празднование, радость и веселие сатанинское… тому (сатане) я (ко)же жертва приносится всяка скверна и беззаконие богомерзкое празднование… стучат бубны и глас сопелий и гудут струны, женам же и девам плескание (ударенье в ладоши) и плясание и главам их накивание, устам их неприязнен кличь и вопль, всескверненые песни, бесовская угодил свершахуся, и хребтом их вихляние и ногам их скакание и топтание».
В «Стоглаве» (1551 год) также осуждается суеверия Ивана Купалы: «Ещё же мнози от неразумения простая… творят еллинское бесование, различныя игры и плескание против праздника рождества великого Ивана Претечи… Мужи и жены, и дети в домех, и по улицам обходя, и по водам глумы творят всякими игры и всякими скомрашствы, и песньми сатанинскими, и плясаньми, и гусльми, и иными многими виды, и скаредными образовании, ещё же и пьянством».

Короче, вот такой добрый семейный праздник…